У каждого автомобиля есть имя. Не марка, не модель, а имя собственное, которое он готов сообщить своему хозяину, если тот удосужится об этом спросить. Некоторые автомобили называют его сразу, некоторые – позже, присмотревшись к своему владельцу. Иногда это имя звучит чуть слышно, и приходится прислушиваться, чтобы различить его в шелесте шин по асфальту, иногда объявляется громогласно, с гордостью, под аккомпанемент рева набирающего обороты двигателя – в зависимости от характера вашей машины. Моего автомобиля, белого жигуленка четвертой модели, звали Сигизмунд.

Он сказал мне свое имя, как только я села в первый раз на серенькую невзрачную ткань водительского сидения. И, отчетливо звякнув шестеренками коробки передач, как гусар шпорами, уточнил: «Пан Сигизмунд».

Как у железного парня абсолютно славянской внешности, рожденного на волжских берегах, могло оказаться имя, впитавшее лязг стальных мечей, скрещивающихся в битвах войска Речи Посполитой, он не объяснил. Но никогда не отзывался ни на какое другое.

Характер у него оказался под стать имени. Он был преданным, гордым и необыкновенно ревнивым.

Преданность его железного сердца была непоколебимой. Он был рожден, чтобы служить, и делал это безупречно. Если мне нужно было куда-то ехать, он вез меня, заводясь с полоборота в любую погоду, невзирая на боли в своих изношенных суставах и астматический кашель карбюратора. Вез, выжимая энергию из последних капель бензина на дне бензобака.

Однажды, озабоченная стуком шаровой опоры, принявшим уже угрожающий характер, я приехала в автосервис. Система зажигания меня беспокоила тоже. Электрик в замасленном комбинезоне, вылезший из подсобки, заглянул под капот и, распрямившись, посмотрел по сторонам.

- Как сюда попала эта машина? – спросил он.
- Я на ней приехала, - ответила я.

Он посмотрел меня, как на человека, рассказавшего неудачную шутку.

- Дамочка, - сказал он, показывая на Сигизмунда грязным пальцем, - эта машина своим ходом передвигаться не может.

- Холоп-п… - Сигизмунд выдохнул из глушителя облачко сизого дыма.
- Смер-р-д - рявкнула хлопнувшая водительская дверь. Сигизмунд был возмущен. Такого обращения он не переносил. Он мог все, но в обмен требовал уважения.

Я уставала - и он осторожно объезжал ямки, покачиваясь на полупустых амортизаторах, я торопилась - он летел по грязным питерским улицам, вписываясь по немыслимой траектории в повороты дорог и узость арок, ведущих во дворы-колодцы.

Но если мне предстояла встреча, которую он не одобрял, везти меня Сигизмунд категорически отказывался. Любимый способ остановить меня на полпути был прост, как апельсин. Сигизмунд начинал движение, потом небрежно, как бы невзначай, начинал прижиматься к обочине и, увидев первый же подходящий гвоздик или осколок, наезжал на него колесом. Если осколков было много, задачей момента становилось попытка пропороть два колеса сразу. Сменить колесо самостоятельно я не могла. Я выходила из машины, с тоской осматривала сплющенную покрышку, и шла искать телефон-автомат, чтобы отменить встречу. Если встреча была важной, спущенного колеса могло оказаться недостаточно, чтобы меня остановить.

Тогда в ход шли более серьезные аргументы: неожиданно взлетала температура двигателя, падало давление масла, Сигизмунд жалобно стонал и косил глазом, наблюдая, поддаюсь ли я на провокацию. На провокацию я поддавалась, время шло, и когда я все-таки, отчаявшись что-либо понять в происходящем, отменяла встречу, все симптомы исчезали бесследно.

Выше его преданности была только его ревнивость. Он мог все, но соглашался возить только меня одну. Исключение он делал разве что для моей собаки. Любой человек, севший в салон машины, вызывал у него приступ тихого бешенства, и двигатель отказывался заводиться. Если я сажала пассажира, что называется, на ходу, поломка в ближайшие полчаса мне была обеспечена.

Через месяц ему пришлось смириться. Ему пришлось привыкнуть к людскому водовороту, окружавшему меня все время. Волшебное слово «надо» стало девизом для нас обоих. Но время от времени в шуме двигателя я слышала тихий голос: «Это ведь временно, да? Он уйдет, и мы снова останемся вдвоем?» Я соглашалась, ласково гладила руль, и мы плавно двигались с места.

* * *

Однажды дождливым осенним вечером мастер в автосервисе, сочувственно глядя на меня, сказал: «На этой машине ездить нельзя. Ремонт обойдется вам в сумму, превышающую стоимость автомобиля. Бампером к забору – и к рулю не подходить».

Сигизмунду было три с половиной года. На спидометре у него стояло 198 тысяч километров, из которых за два года 170 тысяч мы проехали по улицам Петербурга вместе.

Денег на ремонт у меня не было. Я открыла газету и позвонила по объявлению: «Куплю отечественный автомобиль в любом состоянии». Через три часа я, не торгуясь, продала машину за предложенную сумму. Постояла, прощаясь, положив ладонь на теплый капот, и ушла не оглядываясь.

Расставаясь с другом навсегда, никогда не оглядывайтесь назад.

1997 год.