«Сорок лет есть, а денег нет. Еще есть толстая жена, которая болеет, но не умирает. Пятнадцать лет грызу с ней черствую краюху семейного счастья беззубым ртом. Жить негде, а там где есть – нет жизни. Там склочная родня и совмещенный санузел. Как же неудобно, когда за занавеской срёт близкий человек. А я комфорт люблю. Расплеваться бы с долгами, похоронить жену, а там…» – великий артист Коля Пиноккио мысленно читал монолог из собственной жизни. Мешали чтению мокрый снег за шиворот и плотная стая прохожих навстречу.

«А Татьяна Трофимовна всё же премерзкая старуха с излишками желчи и жилплощади. Бог мой, почему она до сих пор играет? Княгини, графини, сестры милосердия? Бездарная пантомима доброты и благородства. Звезда! Когда это было? А учительница физкультуры в последней комедии? Это же мощи в кедах. Тьфу! Смерть без грима – вот эта роль ей к лицу. Бедного Ёрика может изобразить, не пудрясь. Или шинель в одноименной пьесе. Крематорий гостеприимно зажигает огни, а у неё все зубы свои. И все во рту, прошу заметить. Пульс нервный, а сердцу до инфаркта, как нимфетке до морщин. Так врачи сказали. А мне снится, как эта сухая старушка потрескивает в печи. Шагнуть бы за черту. Бить или травить? Вот в чем вопрос», – Николя навалился плечом на дверь парадной, одолел кое-как десять темных пролетов по узким ступеням и остановился перед входом в квартиру, где снимал комнату. «Т.Т. Трапш» – три черных буквы «т» в надписи под звонком подтолкнули к решению – травить. Отдышавшись, он нажал кнопку.

– Кто там?
– Татьяночка Трофимовна, это я – Николаша, – елейным голосом проворковал артист. Щелкнул замок. В проем высунулось остроносое лицо с квадратными скулами. «Что-то есть в ней хищное и птичье одновременно. Экая помесь птеродактиля со скворечником», – Коля виновато улыбнулся и потянул дверь на себя.
– Вы ноги сперва вытирайте, а уж потом в дом входите. Для кого тряпка лежит? Кот соседский и тот лапы вытирает. А вы, мне всегда казалось, чуточку выше домашних животных в культурном развитии. Вы же отчасти человек…м-м-м искусства. Хотя, возможно, я заблуждаюсь и в первом, и во втором случае, – зазвенел на площадке хорошо поставленный дребезжащий голос. Николай будто бы сконфузился, опустил глаза и тщательно вытер растоптанные туфли о зассаный котами «коврик».

«Кому она эту квартиру оставит? Святые уголовники, три комнаты с видом на бульвар! И кому? Ведь нет же никого, кроме Вальки. А если Валюша раньше своей родственницы на тот свет заедет? В гости к гробовицкому и мертвяковскому, м? Меня старуха на улицу прямо с поминок выгонит, как пить дать, а жилье это в центре города в фонд малоимущих актеров отпишет, благородина блядь. Мне же идти некуда, я вообще – микроимущий», – Коля разулся и молча поспешил за осанистой старухой на кухню.

– Как там супруга? Вы к ней не заходили?
– Николай Александрович, я просто наслаждаюсь насыщенным букетом вашего идиотизма, я пью его по капле. Валечке давно укол пора делать, а вы опять распивали коньяк и ферлакурничали в гримуборной. Как омерзителен мезальянс в вашем возрасте с женщиной, которая старше вас на двадцать лет, оправданный только тем, что у неё всегда есть коньячный спирт.
– Она не женщина, она – гримёр. Мы с Марьяночкой просто общались. К тому же, ей только пятьдесят исполнилось. А то, что вы сказали, это – ложь, клевета и поклепы врагов, – последняя фраза вышла неуверенной, почти со знаком вопроса.
– Перестаньте говорить шаблонными фразами. Как вы надоели мне этими пошлыми клише. Я все знаю. Марианна Сидоровна только что мне звонила, хвасталась, как пьяный гусар.

«Клише, клише… А у вас сухари в душе и мозги из папье-маше. Сама же разговаривает, как на подмостках «Глобуса», тоже мне Джульетта Шекспировна. А Сидоровна-то, динозавр в перьях, что о себе возомнила? Стоило только на И. Бунина намекнуть, антоновки квелые пощупать… Челядь с фантазиями!» – Коля молчал, рассеянно колупая штукатурку, пока Татьяна Трофимовна готовила шприц. Наконец, он нерешительно подал голос:
– Я вымою руки, приду и сделаю укол. Небольшое опоздание, что случилось-то такого?
– По-вашему, час сорок – это небольшое опоздание?! – с изумительным презрением поинтересовалась старуха и, не дожидаясь ответа, пошла к Валентине.

В комнате шумел телевизор. С пультом в руках на кровати полусидела больная сахарным диабетом Колина жена.
– Пришел? – вздохнула она.
– Явился, не запылился. Эх, Валюша, жаль мне его, несчастье твоё. Я уж распекаю его по-свойски, скажи потом, чтоб не обижался. Главный-то не в духе сегодня был, Колька в немилость и впал. «Послушайте, – при всех говорит, – товарищ Пиноккио, ваша сегодняшняя игра похожа на попытки кенгуру чесать короткими лапами свои яйца. Это же комедия, а у вас на лице кислятина. Это не лицо, это – какой-то носатый лимон. Уберите этого уксуса, пусть не раздражает». Остальным из-за него тоже досталось: «Это шабаш какой-то, – кричит. – Съезд дегенератов на широкий пленум бездарностей».
– А мне почему-то кажется, что Николаша небезнадежен. Ведь были же у него хорошие роли, и пишет он весьма неглупо. И смешит меня всегда, – рыхлое Валино лицо расплылось в извиняющей всё улыбке.
– Девочка моя, не надо путать божий дар с яичницей. Талант, ум и чувство юмора редко вместе ходят. Ему бы профессию сменить, розетки на дому что ли собирать, мастеру твоему на всю голову. Ну, ладно, отдыхай. Инсулин я купила из тех денег, что он якобы за комнату платит. Т-с-с-с – идет.

Коля вошел и комично поцеловал жену в лоб, стараясь не дышать перегаром. Выдохнул в сторону, подражая говору участкового врача: «Однако, поворачивайтесь-ко, больная» и привычно макнул-мазнул-кольнул. Валя заснула почти сразу. Он сел на край кровати, схватил пульт и бессмысленно стал переключать каналы.

Мысли прыгали, как блохи на собаке. «Вот она чай сейчас сядет пить с конфетами «Коровка», подойти бы и топором её по башке – трынь! Но хлопот много, кровь опять же. И, в конце концов, это неоригинально. Зато, если на суде спросят – ничего не знаю, вживался в роль Раскольникова. Снисхожденья попрошу – увлекся, переиграл. А если отравить, а потом заморозить, то можно пенсию за неё получать. Почтальон пришел, а ты её свеженькую из холодильника вынул, веничком иней стряхнул, щечки свеклой подрумянил, дескать, спит, и опля – солидная прибавка к жалованью. Травить – оно куда выгодней, хотя удовольствие, конечно, не то. Не то… Но решать надо. После смерти, Валька – наследница автоматом. Главное, чтоб в права вступить успела, раньше времени не сощурилась. Я как муж право на половину имею. А там, если все хорошо пойдет, то и на остальное. А вдруг не возьмет яд старуху? Что будет? А ничего. Бычий цепень у неё из носа вылезет, поздоровается, скажет, что мы тут совсем ахуели, и обратно залезет. Всё – спать, спать…»

Утро застало Колю в скверном расположении духа. «Ч-ё-ё-ёрт. В мои года, после Марьяновского коктейля, утро начинается совершенно по-довлатовски: ощущение такое, будто проглотил что-то лохматое, только не шапку, а шерстяную кофту с глубоким вырезом и рукавами. А сон такой хороший снился, будто отшкворчала старушка навсегда, самостоятельно и без скандала. И запах ладана в квартире, и благость такая неописуемая по телу разлита, что хочется одного – женщину. Я смерть когда вижу, мне всегда размножаться хочется», – он покосился на спящую гору под одеялом и поплелся курить на балкон. День начался.
.
Самый сложный вопрос с ядом решился сам собой и, в общем-то, без Колиного участия, как и многие другие важные вопросы в его жизни. Отрава к нему попала нечаянно. Когда-то тесть притащил с авиационного завода пятилитровую канистру метилового спирта для чистки инжектора и случайно забыл у них дома, ужравшись с зятьком в апельсины. Но унести в гараж не спешил: от старой шестерки инжекторами и не пахло. На эту емкость с искушающей надписью «Осторожно яд. Метанол» Коля и уставился, тяжело скрипя суставами в неопохмеленной голове: «Надо отлить пол-литра в бутылочку из-под «спрайта», а канистру саму выкинуть. Тестю скажу, что в прошлый раз выпили. Разбавить приблизительно пополам, чтоб на водку было похоже. Та-а-а-к. Есть».

Он снова прокрутил уже давно обдуманный план: «Сегодня в театре будет «Дядя Ваня», закрытие сезона, а значит, по старой традиции, вместо воды, Татьяна Трофимовна нальет себе водку в графин. На репетицию утреннюю принесет и в бутафорской оставит. «Пшеничную» без дозатора, она дешевле. Водку вчера, небось, заготовила и от меня за холодильником припрятала», – Коля прошел на кухню, заглянул в давно засвеченный старухин тайник: «Так и есть. Ну? Ну?! Поехали», – отравитель, прислушиваясь, поставил чайник на огонь.

Чайник закипел. Коля проворно достал бутылку, правда, царапнул о змеевик левый край этикетки. Подержал горлышко над паром. Потом аккуратно отклеил акциз и с хрустом свернул пробку. «Авось не заметят. А водку выливать – сие есть грех великий, святотатство пополам с кощунством. Вот банка со святой водой, над которой старуха трясется, завонялась, поди. Нахуй», – выплеснул содержимое в раковину, сполоснул банку и перелил туда водку. Достал пластмассовую воронку и залил до половины бутылки метиловый спирт, остаток заполнил водой из-под крана. Протер тряпкой, поставил пузырь на место, баночку с водкой закрыл капроновой крышкой и стал собираться в театр.

По дороге он отчаянно трусил и предчувствовал неладное. «Будь, что будет. Ничего, Марьяночка, эта огненно-рыжая потаскуха преклонных годов поможет мне отвлечься от тухлых мыслей. Бр-р-р, эти захватанные многими поколениями актеров большие сиськи. Гигантская курага с изюмом сосков. Ничего, водка разгладит на них морщины, смоет веснушки. Сегодня уж повеселимся. Плохо, что у неё язык за зубами не держится», – пытался разогреть себя Коля, но веселье вышло какое-то мрачное. Сначала в одной из гримерных в два захода осушили Колину банку, потом были эти самые сиськи в пыльной подсобке, и Коля тоже приложил руку, но и только. Потом Марьяна принесла откуда-то еще бутылку, и они болтались по театру, незаметно отхлебывая зелье. Коля все твердил, что он игумен Пафнутий и хочет снова приложить руку, а потом ещё кое-что, но, в конце концов, они просто отрубились в той же подсобке среди швабр и мастики.

Артист проснулся от рези в животе. Его тошнило, картинка плыла перед глазами. «Неужели Трофимовна опередила? На живца меня взяла? Нет, не может быть: пробка девственной была. Марьяна откуда-то приволокла второю бутылку. Что там было? Не помню, не помню. Пили, не доставая из пакета, чтоб не увидел кто. Сказала, что должок у Ленки мелкой забрала. Какая Ленка? Из бутафорской?» – Коля трясущимися руками схватил валяющийся на полу пакет с пустым фуфырем. «А-а-а-а! «Пшеничная» и этикетка в углу поцарапана».
– Дура, ты где пойло взяла?! – Колюня бестолково затряс облеванное тело. Синюшное лицо собутыльницы только подтвердило догадку – отравились.

Коля запаниковал. «Что делать?! Звонить в скорую? Доехать не успеют. Больница рядом, добегу быстрее». Он подхватил на плечо неподвижную тушку и выбежал из подсобки. «Сейчас прямо по коридору, потом направо и по лестнице вниз. Оттуда налево к черному ходу. Почему так темно? Вот лестница. Не видно ни черта, темень, как у негра в ноздре. Так, потихоньку, Сидоровна, сейчас выйдем. Стены где? Что это за тряпки? Вон там светло», – Коля рванулся на тусклое расплывчатое пятно, вышел на открытое пространство и остановился, соображая, где он.

Пробуждение артиста совпало с началом вечернего спектакля. На сцене Татьяна Трофимовна в роли старой няни, сырой, малоподвижной старушки, разговаривала с Астровым:
– Кушай, батюшка, – протянула она стакан с чаем.
– Что-то не хочется, – ответил Астров. Повисла задуманная режиссером пауза.
В этот момент из кулис выскочил Коля с заблеванной гримершей на плече. Зрители молчали, удивленные таким ходом в классической постановке, и ждали перфоманса. Он не заставил себя долго ждать. Татьяна Трофимовна, сидевшая к вышедшему спиной, спросила Астрова четко по сценарию:
– Может, водочки выпьешь?
Перепуганный Коля, узнавший голос и сбитый с толку издевательским вопросом, шарахнулся вбок, сделал несколько шагов и, споткнувшись об осветительный прибор, рухнул в оркестровую яму.

«Какая нелепая смерть, драть её пюпитром вперегрёб», – успел подумать он и тут же загремел лицом в литавры. Раздался звон и грохот свалившихся в музыкальные инструменты тел. Белой курицей взмыла вверх партитура. Коля упал на бок и лежал без движения, из разрезанного краем тарелки рта вытекала кровавая костяная каша. Музыканты – натуры ажурные и трепетные – заметались и засуетились по яме волнистыми попугайчиками: «Боже, боже, какой кошмар, кошмар! Помогите! Врача, врача!». Только щекастый трубач, обремененный валторной, а не сочувствием, остался сидеть на месте и предложил сразу вызывать морговичку. Он сердито смотрел на торчащую из барабана полудохлую Марьяночку и завидовал ударнику, которого теперь ждал отпуск. В первый и последний раз зал встал при выходе Николая Пиннокио. Но встал без аплодисментов и больше из любопытства.

Через два месяца голодающая не по своей инициативе Валя пошла на поправку. Она заботливо хлопотала возле слепого, но лысого, как выражалась Татьяна Трофимовна, мужа. Коля слушал телевизор, также бесцельно и бесконечно щелкая каналы.
– Добро пожаловать в магазин на диване, у нас самые дешевые цены… – клац.
– Лечебный холодец от Ивана Урганта… – клац.
– Мне не хватает твоих глаз, мне не хватает твоих губ, твоих волос… – клац.
– Теперь я точно знаю, в сорок лет жизнь только начинается… – Коля Гуинплен повернул к жене теперь уже всегда смешное лицо и безобразно усмехнулся заштопанным ртом:
– Везде враньё, везде. Розетку подай, дорогая, доделывать надо.