Большой концертный зал «Октябрьский» готовился к премьере. Сильно модный постановщик представлял свое видение оперы Жоржа Бизе «Кармен». Он сидел на правом крыле балкона в самом первом ряду и озирал зрительный зал. Зал был пуст. По каким-то древним обычаям, людей в зал впускали только после второго гудка. Постановщики к людям не относились, их запускали заранее – по блату. Еще заранее запускали патрициев, первые четыре ряда партера, которым претит встречаться с плебеями с других рядов и балкона. И вот, постановщик потел ладошками и сильно нервничал: придет зритель или не придет? Патриции – это не зритель, это тусовка. Послышалась мелодия «Город над вольной Невой…», это был второй гудок. Распахнулись все двери и поток желающих приобщиться к культуре, с топотом и криками, хлынул занимать свои места. С балкона постановщика это зрелище было похоже на водосброс Братской ГЭС. Зритель пришел. Еще до начала действа было понятно – аншлаг обеспечен.

По трансляции противная женщина приятным голосом объявила, что аудио-видео запись запрещена категорически. За нарушение она грозила отлучением от церкви.

Весь зал стал отключать вспышки и звук у своих камер и телефонов. До объявления никто не собирался фотографировать, теперь все готовились к подпольной съемке. К неприятной женщине подошел завхоз БКЗ «Октябрьский» и печальным голосом сообщил, что в буфетах сегодня какая-то маленькая выручка, буфетчицы буквально засыпают от безделья. Неприятная женщина ласково объявила в микрофон, что пронос в зал любых напитков (особенно алкогольных) запрещен совсем категорически, пригрозила расстрелом. Река повернула вспять, половина водосброса Братской ГЭС кинулась в буфеты за запрещенными напитками, всем хотелось пронести. Особенно алкоголь: коньяк в маленьких бутылочках сметали даже трезвенники и язвенники.

На входе в оркестровую яму разминался дирижер. Он был последователем и фанатом маэстро Валерия Гергиева. Он носил такие же мятые пиджаки и ботинки. Чистил зубы той же зубной пастой. Он даже лечился за бешеные деньги у того же стоматолога что и Гергиев и вставлял себе пломбы в те же зубы, даже если они были совершенно здоровы. Он даже в Лодейнопольском районе Ленинградской области рубленую баню своих родителей 4х3 метра раскрасил под Мариинский театр. Гуашь смывалась с каждым дождиком, но дирижер последовательно восстанавливал изумрудный колер. Он стоял на входе в оркестровую яму и тренировался махать палочкой. Всю ночь перед премьерой он отдал тренировке, теперь безбожно ныли бицепсы и трапециевидная мышца.

Оркестр настраивал инструменты. Смычковые и духовые разделялись друг от друга жирной пунктирной линией с 1967 года, с момента открытия концертного зала. Зачем это было нужно – никто не знал. Это была тайна покрытая мраком. Вражда духовых и смычковых началась с незапамятных времен, когда в богемной среде практиковались кровная месть, похищение невест и каннибализм. По слухам, именно по этой причине, великий немецкий композитор Вагнер не писал музыку для скрипок, если с духовыми инструментами еще можно было как-то договориться, то при наличии струнных – приходилось постоянно разнимать драки.

Духовые и смычковые даже входили на рабочее место с разных сторон, чтобы не пересекать пунктирный Рубикон. Одним концом жирная линия упиралась в середину сцены, на конце второй было место дирижера. Во время концерта он был похож на взбесившийся пограничный столб. Пока дирижера не было музыканты готовились к труду. Смычковые мазали свои приборы канифолью, а духовые продували мундштуки, ничто не предвещало беды. Никто не знал, что вторая скрипка оркестра, некто Белосельский, вчера купил поддельную канифоль и усиленно намазывал ею смычок.

Труды китайских производителей, сделанные из неведомых материалов, как-то странно действовали, вместо того, чтобы препятствовать скольжению смычка по струнам, канифоль смазывала смычок. Белосельский проверил эффект, смычок, как по маслу скользнул по струнам, пересек пунктир государственной границы и воткнулся в бровь кларнету Васильеву. Васильев был обескуражен, это было вероломное нападение откуда не ждали. В сердцах он повернулся к струнным инструментам и невежливо заметил, что скрипка – еврейский музыкальный инструмент. И если каким-то жидам не нравится его страна, могут уёбывать в свой Израиль. Если бы Белосельский был евреем – он бы очень обиделся. Но он был из князей Белосельских-Белозерских, чьи предки, после Революции, на всякий случай отбросили вторую, княжескую, половину своей фамилии. А когда твои предки столбовые русские дворяне, ведущие род от Рюрика, и тебя вдруг называют евреем – тут мало обидеться. Проснулся великокняжеский антисемитизм, вторая скрипка Белосельский просто взбесился. Он схватил партитуру и метнул ее в лицо обидчика, и без того поврежденное смычком.

Партитура с мягким хлопком коснулась чела Васильева и фонтаном взмыла над оркестровой ямой. Рикошетами зацепило еще двух кларнетов, четверых фаготов и габой. Пограничный конфликт перерастал в сражение. Все обиженные духовики похватали партитуры и стали их метать через границу. Меткость была умопомрачительная, каждый бросок попадал кому-то в лицо и листы, исписанные нотами, взмывали вверх. Из зрительного зала происходящего видно не было. Просто изменились звуки: тихое попискивание дудок и скрипок сменилось сопением и выкриками. А взлетающие то тут, то там фонтаны с нотными листами походили на долину гейзеров. В привилегированном положении оказались только зрители на левом и правом крыльях балкона, оттуда открывался прекрасный вид. Модный постановщик обхватил руками голову и бился в истерике, его триумф откладывался.

На границе, тем временем, кончилось метательное оружие, началась рукопашная. Струнные сразу стали брать верх, у них была возможность работать обоими конечностями, в левой инструмент, в правой смычек. Первый эшелон духовых инструментов засел в глухую оборону, вяло отпихиваясь кларнетами, гобоями, фаготами и флейтами. Треск деревянных приспособлений стал слышен даже за кулисами, где артисты уже истосковались по работе. В этот момент дирижер закончил свою тренировку, он уже вогнал себя в транс и не видел, что происходит вокруг. Ворвавшись в оркестровую яму, он пробежал на свое место, встал там пограничным столбом и потребовал внимания, постучав палочкой по пюпитру. Тем самым он подсказал обороняющимся духовым, что еще не все потеряно. Духовые похватали в свободные руки пюпитры и кинулись в контрнаступление.

В историческом центре Санкт-Петербурга, в двух шагах от Невского проспекта, в оркестровой яме крупнейшего концертного зала, восемьдесят потомственных интеллигентов наносили друг другу увечья музыкальными инструментами. На звуки боя из-за кулис потянулась труппа. Они смотрели вниз и делились мнениями. Кармен вынула откуда-то из корсета мобильник и начала снимать. Предприимчивый тореадор Эскамильо начал принимать ставки, сначала у коллег по сцене, а потом и у патрициев из первых рядов. Там тоже началась сумятица, у некоторых патрициев в телефонах «Vertu» не оказалось встроенных камер. Они устроили стихийный аукцион, в результате счастливый патриций приобрел у какой-то пенсионерки Motorola C550 образца 2003 года за 12 тысяч евро.

На сцене появился печальный завхоз БКЗ «Октябрьский». Он стал разматывать по сцене удлинитель, в который буфетчицы сразу воткнули электрические шашлычницы. Это Суньига и Дон Хозе (в обычной жизни – братья Альберт и Арамаис Аванесяны) решили немного заработать. Вокруг оркестровой ямы уже творилось столпотворение. Ярость смычковых и духовых стерла все социальные границы. Патриции пили настойку боярышника на брудершафт с осветителями. Какие-то скинхеды подсаживали себе на шею низкорослых вьетнамских студенток.

Только в яме было сражение и кровная месть. В бой вступила тяжелая техника в лице неповоротливых контрабасов и альтов с одной стороны и медных труб с другой. Тромбоны и валторны врубились в порядки скрипачей, как первая конная армия. Завершал шествие сморщенный трубач с немецкой фамилией Цильке, с сузафоном. Это такая гигантская труба, которую надо одевать на музыканта сверху. Сузафонист закованный в броню своего инструмента, был страшным гибридом тевтонского рыцаря и танка «Тигр». Он одним своим видом подавлял волю струнных инструментов. Но наступление чуть было не захлебнулось, авангард тромбонистов провалился в контрабас и застрял там всеми ногами, а неповоротливый сузафонист вообще попал в арфу. Обездвиженных тромбонистов закидали пюпитрами. А закованный в латы Цильке так и остался сверкать в струнах арфы, как майский жук, попавший в паутину.

Все это время в углу оркестровой ямы спал пожилой русский богатырь Кузнецов. Он был тарелочник, а так же негласный предводитель ударных и дополнительных инструментов. В большинстве известных произведений тарелки используются крайне редко, как правило за все произведение нужно было громыхнуть два-три раза. И то в конце второго действия. Поэтому до второго действия Кузнецов спал за ударной установкой. Это была привычка, выработанная годами. В свое время у него даже вышел конфликт с дистрофиком Цильке, того не устраивало, что ему приходится потеть под двухпудовым сузафоном, когда гигантский Кузнецов дрыхнет. Он даже жалобу написал в КГБ на Литейном проспекте.

Кузнецов ходил туда на допрос в 1982 году, на всякий случай с вещами. Смысл жалобы был примерно в следующем: «Я, значит, два часа под этой трубой потею, а он все это время дрыхнет. Потом он в конце два раза стукнет, а зарплату в кассе получаем одинаковую». Тарелочник пытался объяснить чекистам, что это у него партия такая, что он не виноват. Чекисты не имели музыкального образования и чуть не посадили Кузнецова. Мотивировали тем, что «партия у нас одна – КПСС, а стучать надо чаще!» Кузнецов и настучал бы, на Цильке разумеется. Если бы чего-нибудь знал. А сейчас он спал богатырским сном, ибо тарелки настраивать перед концертом не надо. В его голове тикали внутренние часы, чтобы в конце второго действия подорваться с ложа и два раза грянуть своими тарелками.

В этот момент, кто из смычковых размахнулся виолончелью и ударил ею в гущу валторн, прикрывающих уцелевшие фаготы. Шпиль виолончели отломился и по параболической траектории скрылся в берлоге за ударной установкой. Кузнецов выскочил оттуда полный решимости погнуть кому-нибудь лицо. Он обозрел поле боя и открыл второй фронт. Ударные и дополнительные инструменты, до сей минуты сохранявшие вооруженный нейтралитет, ринулись свежей струей на головы трубачей. Учитывая, что среди них был Цильке, трудно было ожидать нападения на скрипачей. Кузнецов повел свою рать свиньёй, он разил фаготов и тромбонов своими тарелками. Казалось, что Кузнецов стучит тарелками за все те годы, когда он спал. Очень красиво все это звенело. Сзади добивали уцелевших треугольник, барабанщик и ксилофонист. В течении семи минут все было кончено.

Сузафониста Цильке Кузнецов оставил на десерт. Тот так и провисел в арфе до конца сражения. Тарелочник подошел к нему славной поступью, как шла Красная армия на параде победы в Москве. Кузнецов не стал применять обе свои тарелки, хватило и одной. Но в этот удар он вложил всю ненависть русского крестьянина к немцу помещику, русского солдата к фашистам и горбатого запорожца к шестисотым Мерседесам. Одним ударом Кузнецов сочинил целое музыкальное произведение. Звон медной тарелки перерос в трепет рвущихся струн божественной арфы, а потом и в рев сузафона. Это Цильке всхлипнул в свой инструмент. В завершении всего Цильке вылетел из арфы и упал в обломки фаготов и контрабаса. Это была чистая победа.

Зрители и артисты были довольны зрелищем. Недовольны были только двое. Модный постановщик, лишившийся триумфа и дирижер, который пропустил все зрелище, пока находился в трансе.

© pankratey