Летом 1990 годя я решила стать взрослой. Я знала три способа, как сделать это быстро и не больно: лишиться девственности, сделать химию и пожить без родителей. Первый вариант я пока не рассматривала (в отличии от Толика), да и валидола у мамы было только, что бы переварить второй и третий.

Итак химия. Сначала пачка гидроперида сделала из меня блондинку, потом тетка из парикмахерской сделала из меня овцу. Я была похожа на всех заведующих овощебазами сразу, с той лишь разницей, что мне было 15 и я еще не умела дать промеж глаз приставучим Толикам (ай, я и сейчас не умею). А ведь просила ту парикмахершу, хочу белые кудряшки как у Мадонны в клипе Papa Dont Preach. Не вопрос, папа так папа, сказала парикмахерша. Я же, увидев через час себя в зеркале прошептала: "Мама".

Для реализации третьего пункта взросления мы с подругой уехали на все лето к ее родне в маленькую станицу на Кубани. Сама родня только-только поженилась, днем они работали на виноградниках, а ночами они работали друг над другом, так что весь их присмотр за нами сводился к фразе: "Гляньте ка каки фифы московские. Свиньям дать, хату убрать".

Сама же станица была словно выписана из гоголевской Диканьки. Те же хаты-мазанки с вышитыми занавесками и бутылями самогона в погребе, те же толстые кумушки с долгими песнями и зычным матом, те же парубки, голодные до любви с горячими сердцами в груди и штанах. И гуси.

На заднем дворе жили гуси. Еще ничто и никто так не взрывал мой эмоциональный пятнадцатилетний мир, как эти блядские гуси. Я не помню ни толиковых, ни хозяйских лиц, а этих скотин до сих пор поименно могу перечислить, разбуди меня среди ночи. В первый же день я совершенно случайно пошла в туалет (прям не могла три месяца до дома потерпеть). Не знаю как в Диканьке, а в той хате туалет представлял из себя обычную дырку в маленьком вертикальном гробу за птичьим двором. И этот туалет всеми своими трухлявыми досками считал, что он не хуже всяких там пизанских выскочек. Короче сортир стоял, заваливаясь на бок. Сидеть в нем следовало в позе орла с недоразвитым мозжечком, крепко держась крыльями за боковые стены. Ну что, раскорячилась, крен тела вправо относительно жопы градусов на 30 и амбре сильно давили на самомнение, зато взрослая и кудрявая. Почти как Мадонна.

В самый разгар раздумий в дверную щель протиснул клюв здоровенный гусь, который отточенным движением распахнул дверь настежь. Вожак, догадалась я. Тут же подтянулись его братья, сваты, кумовья, жинка с детьми. Они стояли и пялились прямо в мою голожопую душу. В таком беззащитном виде как-то страшно было думать, что еще взбредет в голову паре дюжин гусей, которые умеют как заправские медвежатники открывать двери. Мысль: "А если сюда придут хозяева, вот стыдоба то", быстро сменилась на противоположную: "Хоть бы хозяева пришли, дядя Юраааааа". Прибежавший на крик дядя Юра, проржавшись, заявил: "Тю, они всегда на всех смотрят, чего им еще делать то, интересно ведь, а ты новый человек, даже не человек, а целая баба". Так и ходили за мной все лето двадцать гусей, я даже научилась к концу каникул не вздрагивать от их хрюканья.

В лучших традициях заигрывания с читателем, автор обычно пишет дальше так:
Внимательный читатель наверно спросит, а что же Толик, который тут ни раз упоминался. А и был Толик. Как позже дядя Юра признается, изрядно перебрав самогонки, деревенские парни поспорили, смогут ли столичные девчонки остаться собственно девчонками, устоят ли перед южными ночами и бравыми хлопцами. Мне почему-то тогда подумалось, что спорили непременно на пыжиковую шапку, эта мысль повышала градус романтики. А мысль, нахера на юге пыжиковая шапка меня не посетила. Для соблазнения выбрали лучших. Выбирали по принципу наличия гитары и мотоцикла и отсутствия судимости. Мне достался Толик.

Толик ухаживал красиво. Он занимал лучшие места на индийские фильмы, он учил меня водить мотоцикл и нырять в море с обрыва, он учил целоваться. Мы могли танцевать несколько часов, а потом столько же гнать на мотоцикле, освещаемые миллиардами звезд. Мои губы горели от поцелуев и морской воды. А оставшись одна, я с удивлением рассматривала новые ощущения, наполняющие меня. Это не была любовь, и даже не была страсть. Если выйти на улицу после грозы, то почувствуешь совершенно другой воздух. Мне было интересно пробовать другой воздух, интересно, как тем гусям.

Спустя месяц, Толик не выдержал. Мне завязали глаза, усадили на мотоцикл и сказали сюрприз детка. Сюрприз почти выпрыгивал из Толиковых штанов в какой-то маленькой убитой хате, где из мебели была только ржавая кровать и почему-то патефон. Мой наполненный новизной воздух как-то разом посмердел, грозы как и не было. Нет, я не динамила парня, я девочка-отличница и слова то такого не знала. Я смотрела на себя со стороны. Вот лена стоит перед кроватью и смотрит как парень натягивает простынь. Как то это не было похоже на все предыдущие вечера, в них было легко, весело и пьяно от эмоций. А от тех эмоций, что я испытывала сейчас, меня мутило. "Я пошла домой, Толь". Толик, швырнул подушку на пол и равнодушно ответил: "Ну иди".

Сейчас с удивлением думаю, как мне не было тогда страшно плестись ночью по дороге к станице. Мне было как-то... никак. Пусто. Впереди дом, мне надо домой, иду, иду, иду. Мысли, достойные дождевого червя.

У калитки встретила подругу, которая выслушав мою неудавшуюся лав стори, заявила, что тебе, Леночка еще повезло, в сарай отвезли, меня же предложили любить до гроба на грядке с арбузами. Всё мы с подружкой успели поделать до утра: и посмеяться, и пореветь. А утром от дяди, мать его, Юры узнали, что про события прошедшей ночи знает вся станица и что он очень горд, что у него в гостях такие хорошие девочки. В свете открывшийся информации, хорошие девочки побили немного посуды об дядю Юру и легли спать. Впереди были еще два волшебных месяца нашей взрослой и кудрявой жизни.

PS: Я нашла фотку, где я с овцой на голове. Это уже осень 1990, летом я была еще одуванестее. Неудивительно, что гуси все время на меня пялились, а местные овцы драпали со всех ног. Я даже понимаю, почему Толик не особо настаивал.

© nerosse