Отличная статья в GQ. Они отправили своего журналиста в бездну юмора - концерт Евгения Вагановича Петросяна.

Москва плакала. Ну то есть шел мелкий такой, неприятный дождик. Все выглядело довольно серо. И я пошел с дождиком вместе от метро «Ленинский проспект», поперек собственно проспекта, к зданию Академии наук. Именно там, в концертном зале, все и должно было состояться. Да и где, если подумать, как не в Академии наук, отпраздновать свой юбилей — 50 лет на эстраде — Евгению Вагановичу Петросяну?

Дорога короткая, но никаких афиш, никаких опознавательных знаков. Странно. Вообще, я ожидал чего-то вроде пикета православных активистов на входе. Их теперь много, и потом — не я ведь один понимаю, куда иду. Они должны такие вещи чувствовать. У них работа такая.

Никаких опознавательных знаков, но я вдруг понял, что иду не просто так. Иду я внутри довольно стройной толпы, красным пятном среди черных и серых курток, люди вокруг меня в основном пожившие — большинству к пятидесяти или даже за, — и в движении неспешном они соблюдают единый ритм. И я... я поддаюсь этому ритму.

На входе, кстати, нет пикета активистов. На входе спрашивают лишний билетик. У меня нет лишнего билетика.

В вестибюле — тоже никаких афиш. Только баннеры радио «Юмор FM». Возле баннеров фотографируются семьями. Женщины из гардероба сразу идут в туалет и выстраиваются у туалета в очередь, и очередь эта бесконечна. Но есть буфет, и значит, есть надежда.

Да и то, никто ведь не писал над дверью: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Ха, в буфете все как в аду. Был такой старый анекдот про наркомана (ну а как не начать вспоминать старые анекдоты, оказавшись на концерте Петросяна Е.В.?), который попал в ад и обнаружил, что травы в аду — горы, но спички в раю.

Буфет есть, а виски в буфете нет. Вот еще Чеслав Милош писал, что в аду все «почти что»: почти что водка, почти что хлеб. И тут. Водка «Медаль», то есть почти что водка, коньяк «Золотой агат» (!!!) и вино трех страшных сортов.

Тут уже не анекдот вспоминается, а заря туманной юности, дешевый клуб, и на барной стойке емкости: «Вино испанское — 40 р.», «Вино итальянское — 40 р.», «Вино французское — 40 р.». «Почему они не напишут: «Вино хреновое, трех сортов»?» — спрашивает мой спутник.

Так и здесь. Вино хреновое, трех сортов.

Но ничего, я ведь смелый. Как Данте, подземное пламя должно мне хоть что-то обжечь. Я и трезвым на это все посмотрю. Вот-вот. Сейчас. Услышу голос одного из четырех животных, говорящего как бы громовым голосом: «Иди и смотри!» Пойду и посмотрю.

Тем более как раз звенит звонок. Вернее, музыка такая с переливами играет, как из шкатулки музыкальной, но почему-то понятно, что это звонок.

Занимаю свое место в зале и начинаю испытывать несвойственный мне обычно страх. Я ведь легкомысленный, а бесстрашие и легкомыслие — почти одно и то же, про это еще Сократ говорил. Пожалуй, теперь я похож на большого паука из культового некогда фильма «Звездный десант». Помните, когда паука берут в плен, телепат из разведки кладет на него руку и на вопрос: «Что он чувствует?» — отвечает: «Он боится».

Хотя мозгов у меня меньше гораздо, чем у того паука.

Сцена пуста, и какой-то мужик вколачивает в нее гвозди. Попахивает похоронами. Поздно гвозди-то вбивать: все, кто хотел из-под земли вылезти, уже повылезли. И билеты на их выступление продаются. В центре сцены экран. На экране — слайд-шоу. Афиши с концертов Петросяна. Одна даже на английском. И сам Петросян. В основном пляшет.

Зал заполняется. Степенно проходят масштабные дамы с букетами цветов, и даже одна немасштабная проходит. И даже одна симпатичная проходит тоже.

Театр уж полон, ложи блещут, хотя лож нет. Двадцать рядов амфитеатром. Перед Петросяном все равны.

На сцену выходит конферансье со скрипкой. Становится немного нервно. Кстати, впоследствии выяснится, что скрипка — чтобы подчеркнуть семитское происхождение конферансье, на этом построен ряд шуток. Вот только не знаю, внятен ли публике этот знак.

Конферансье говорит, что его на сцене нет, что это технический текст, что видеосъемка запрещена и рискнувший нарушить запрет будет иметь дело с юристами телеканала «Россия» и горька будет судьба его, и что концерт продлится шесть часов, и что петь они будут под фонограмму.

Черт! Они будут петь! Это, конечно, ниже пояса — могли бы и живьем, но таковы уж условия съемки. И что если режиссер попросит, им придется переснимать отдельные номера, и надо к этому отнестись с пониманием.

— Ваганыч! Давай быстрей! — кричат нетрезвые подростки с задних рядов, хотя Ваганыча пока заменяет портрет на помянутом выше экране.

— Только бы не обоссаться, — вздыхает шумно дева за моей спиной.

И тут вдруг зал взрывается аплодисментами, а на сцену выходят мелкие бесы и строятся по росту.

— Петросян, — говорит один, — на эстраде старожил.

— Кого он сторожил? — спрашивает другой.

У дам истерика.

— А бенефис — это лечится? — интересуется третий.

В зале смеются до слез. Я оглядываюсь с опаской на девушку сзади, которая высказывала несколько минут назад по-человечески понятные опасения. Кажется, она не описалась все-таки. Сотрясается от смеха, колотит в ладоши.

А на сцене еще долго шутят в стихах и прозе про юбиляра, и каждая шутка кончается кладбищенским намеком. Это тонкая сценарная идея. Но становится тревожно — точно ли жив?

Хотя с учетом того, где мы находимся, — какая, в сущности, разница?

А нет, жив. Вот он и сам. Под рев восторженной публики. Поет, пляшет, проповедует.

Поет, например, автобиографическое:

Говорят, у Петросяна
Под подушкой горы сала.
Ночью слышно, как жует,
Степаненко не дает.

Степаненко — это жена его. Вот и она выскакивает на сцену, зрители в экстазе, она тоже поет что-то про нелегкую судьбу жены художника. Но весело поет, задорно.

Старик в форме. В бессюжетных монологах бородатые анекдоты перемежаются пространными рассуждениями об общем упадке нравов и необходимости хранить высокую культуру.

— Спасибо! — кричат из зала.

Петросян обличает американский низко­пробный юмор, который к нам экспортируют, и новую моду материться со сцены, уходит отдохнуть, конферансье со скрипочкой объясняет, что сейчас нам будут показаны архивные фото. В разные, говорит, места забрасывала Евгения Вагановича кочевая артистическая жизнь.

На экране — «баяны» из интернета, фотографии табличек с названиями городов. И сёл. Большие Ляди, Сисетрясево, Скотопрогоньевск. Среди прочих — Давыдов Конец. Всюду знаки.

И вообще, Давыдов — это еще не конец. Это только антракт.

В буфете на ура идут «Медаль» и «Золотой агат». Слышны даже, кажется, песни. В женский туалет — бесконечная очередь, все, как до начала. Приходится долго ее обходить, чтобы попасть в курилку. А тут вот уже можно и подумать.

Нехорошо копаться в чужой любви вообще-то, а ясно, что речь о любви. Речь о чувствах сугубо иррациональных. В первом классе мне рассказали анекдот про ковбоя с сигаретой, который смахивает на дурака. «Я буду смахивать в другую сторону», — гордо сказал ковбой. Во втором классе смеяться над таким было уже стыдно. Немного стыдно.

Десять минут назад юбиляр пересказал этот анекдот, выдав к тому же за случай из жизни. Будто бы какому-то конферансье, учителю Петросяна, злопыхатель сказал, что с сигарой тот смахивает на дурака, а он в ответ...

Люди в зале — они не могли не слышать этого анекдота в детстве. Не могут, повзрослев, не понимать, что он старый, избитый, несмешной. Но они смеялись. Они хохотали. Они аплодировали.

Может, и не ад это никакой, а? Просто другая Россия. Настоящая другая Россия. Теплая, уютная, как стоптанные тапки и растянутые треники, сериал в телевизоре, пол-литра после работы. Мир, где обитают злые тещи, жадные жены и не стареют старые шутки. Мир, где из политиков только Жириновский, тоже вроде всероссийской тещи.

Бюджетный вариант внутренней эмиграции.

Познавши истину, возвращаюсь в зал. Навстречу мне из мужского туалета выходят женщины, стыдливо хихикая.

— Не терпеть же, — говорит одна театрально так. В сторону, как пишут в ремарках.

И то правда. Вот и Алексей Анатольевич Навальный, вождь и трибун, завсегда своих соратников поучает: «Хватит это терпеть!»

На сцене снова конферансье, но вместо скрипки у него — мальчик лет десяти. У мальчика в антракте сперли планшет. «Надо бы вернуть», — жалобно просит конферансье. Не вернут.

И тут вдруг выясняется, что во втором отделении нас ждут в основном песнопения и пляски. Ремейки, как изысканно выражается Петросян, произведений Утесова. Петросян начинал в ансамбле Утесова, оказывается. Развлекал публику в перерывах между музыкальными номерами.

И выходит вперед юноша, длинный, болезненно тощий и гнущийся во все стороны сразу. Волосы на голове нарочито всклокочены. Чтобы было понятно, что сейчас будет смешно.

— Только встанет над Москвою утро раннее, ехать надо, а Москва уже стоит, — поет юноша.

Москва у него стоит с утра пораньше. У нормального мужика другое что по утрам стоять-то должно, думаю я и вдруг понимаю, что поймал волну. Проникся. Начал сам у себя в голове шутить точно так же, как шутят на сцене.

А меня ведь не кусали. Значит, воздушно-капельным путем это тоже передается.

И пока я все это думаю, ломается фонограмма. Петросян переругивается с невидимым режиссером. Суетятся какие-то технические служащие.

— Вломи им, Ваганыч! — кричат из зала. То есть в людях заговорил уже коньяк «Золотой агат». Почти что, конечно, коньяк.

Юноша начинает еще раз. Еще раз. Еще раз.

Так вот он, ад. Не важно, какие смыслы за этим прячутся. Не важно все, что я думал и над чем другие смеялись. Мы просто никогда отсюда не уйдем. До Страшного суда, по крайней мере. И раз за разом этот мальчик со смешными волосами будет заводить несмешную песню. Вечность тем и страшна, что нету в ней времени.

А я — у бездны мрачной на краю и никакого упоения не ощущаю.

Прощайте, любимые. Простите. Может, свидимся еще. Все равно вы все тоже в ад попадете.

Пока я предавался греху уныния, фонограмму починили окончательно и юноша допел-­таки песнь о пробке. И много было других песен. И Петросян отчаянно скакал, выкрикивая: «У микрофона я и моя Лена!»

И Лена его, Степаненко Елена Григорьевна, законная супруга, действительно была с ним. И ад следовал за ней.

И были овации, и были цветы, и кланялся юбиляр, и прощался, и говорил на прощание, что мы в нем себя видим, за что и любим. И был, вероятно, прав.

И отбросив рефлексии к черту, я вышел на воздух.

— Классно он про кольцо, да? — сказала девушка своему спутнику. — «Купи мне колечко». — «Вот это, с творогом?»

— По телевизору теперь не пропустить бы, — озабоченно сказал спутник. — Может, мы в кадр попали.

GQ