Какой черт меня понес в кладовку – я сейчас уже и не вспомню. Кажется, я просто проходила мимо, а дверь оказалась приоткрытой.
Я заглянула внутрь – никого. Уже собралась запереть ее, но тут взгляд наткнулся на одну из коробок, стоящих на полке. Я включила свет, зашла и заглянула в коробку. Лампочки. Полная коробка лампочек.
Кладовка – это не моя территория. Я не делаю там уборку, из моих вещей там только старый спортивный костюм и кеды, в которых я езжу на шашлыки, и то, если собираются только свои. Все остальное богатство принадлежит Мусику. Бывают дни, когда кладовка заглатывает его на несколько часов. Он чем-то там гремит, стучит и громко матерится.
Я часто вижу, как он что-то туда затаскивает, но, ни разу не видела, чтобы он оттуда что-то выносил. В смысле – навсегда выносил, безвозвратно.
Зная, что я не сильно балую своим присутствием это помещение, супруг отрывается в этой каморке по полной программе.
Однажды, в разгар стихийно возникшей ссоры, он чуть не с мясом вырвал модем (в то время я была несчастным юзером, выходившим на бескрайние просторы инета через диал-ап) и сделал вид, что выкинул его.

Через четыре месяца холодной войны, перерыв всю квартиру, испытав все приемы, вплоть до отлучения виновника моей виртуальной ломки от божественного тела, я нашла многострадальный модем в кладовке. Он был завернут в пакет и засунут в чемодан с разнообразными рыболовными примочками.
Тогда-то я и произвела генеральную чистку кладовой. Было это пару лет назад и с тех пор я заглядывала в святая святых своего великовозрастного Плюшкина только для того, чтобы достать банку-другую солений-варений.

И вот я стою и глупо пялю глаза на эти лампочки.
Порывшись в них, я убеждаюсь, что все они не пригодны к использованию. Все ясно, если я не выкину весь хлам из кладовки, никто этого не сделает, а хлам скоро переедет в жилые помещения.
Коробка с лампочками отправилась в прихожую. А я, оседлав стремянку, полезла на верхние полки.
Мама дорогая! Чего я там только не откопала. Перегоревшие лампочки сразу показались мне нужными в хозяйстве вещами.
Старые резиновые шлепки. Помню, как Мусик до последнего таскал их, неприлично пришлепывая полуоторванной подошвой. Он был готов разрыдаться от горя, когда подошва оторвалась. Я застала его за довольно интересным занятием – он сидел и сосредоточенно приматывал ее изолентой. Мусик испуганно спрятал тапок за спину и выпучил невинные глаза.
- Немедленно выкинь! – приказала я.
- Они такие кла-а-ассные, - заканючил он.
- В помойку! – рявкнула я непререкаемым тоном.
- Ну, Ле-е-елька-а-а, - приготовился хныкать муж.
Я вырвала тапок, подобрала второй и сунула их в ведро. А чтобы у него не было соблазна снова их надеть, в этот же день купила ему точно такие же, но черные.
И вот, оказывается, он так и не смог расстаться со своим рваным богатством.

Пакет с какими-то ремками. Старые носки, носовые платки, галстуки, залитые напитками и соусами, рубашки в продовольственных пятнах и венец всему – штаны.
Эти штаны я помню очень хорошо. Попавшись мне впервые на глаза, они потрясли мое жалкое воображение на всю жизнь. Похожи они были на мохнатые кальсоны.
Они уже существовали, когда я познакомилась с Мусиком. Он утверждал, что это спортивный костюм, но мастерку от него (даже не знаю, к сожалению или к счастью) я так и не увидела.
Цвет этого шедевра отечественного швейного производства был зеленым. Ближе к болотному, нежели к травянистому. В наличии имелись так же черного цвета манжеты (если конечно можно применить это слово относительно к штанам, просто я забыла, как это называется). К тому месту, где должна находиться задница, а точнее – правое ее полужопие, был пришит незамысловатый наружный карманчик, куда можно было с трудом запихать три пальца. Какую цель преследовал модельер, который придумал этот фасон, пририсовывая этот ненужный придаток в виде кармана – мне неизвестна. Должно быть, в этот карманчик можно было впихивать визитные карточки, или, на худой конец, старые трамвайные талончики.
Но все это великолепие меркло всего лишь от одной маленькой, но этого не ставшей незаметной, детали, которая всегда меня разрывала на миллионы гогочущих кусков.
Всю болотную поверхность мохнатых штанов покрывали неравномерные катышки ржаво-коричневого цвета. От этого штаны были похожи на шкуру какого-то неизвестного синтетического животного преклонного возраста со свалявшейся шерстью.
Я высмеивала эти штаны каждый раз, когда натыкалась на них в шкафу и в один прекрасный день они исчезли. Я надеялась, что они сгнили в помойке, ан нет – вот они, живые, все с теми же катышками и все так же вызывают у меня приступ гомерического хохота.

В углу стоял неподъемный мешок, забитый до верха старыми журналами. Как только стопка этих «Максимов», «Плейбоев», «Прайсов» и справочников превышает в туалете планку в двадцать сантиметров, я начинаю противно нудить, а потом и верещать. Стопка испаряется. Я думала, в мусорку, а оказывается – в кладовку.

Тогда-то я и подумала, что Мусик больше подходит на роль сына моих родителей, чем я. Если не по крови, то по отношению к старым вещам. Уверена, что Мусик и мои маменька с папенькой, являются прямыми потомками небезызвестного господина Плюшкина.

Раз в год, в конце апреля у нас с мамой происходит один и тот же разговор.
- Лелечка, - заискивающе просит меня родительница, - может, съездишь в сад?
И я, прихватив пару мужиков, тоскующих у Службы занятости и заказав на весь день Газель, провожу несколько часов на свежем воздухе, руководя погрузкой хлама и вывоза оного на помойку из дачного домика.
При этом я прекрасно знаю, что отец, явившись в полупустой дом, начнет орать, интересуясь, куда делись никому ненужные оконные рамы, которые он притащил от соседа, коробка с ржавыми железяками и старый «Рекорд» со сгоревшим кинескопом, взявшимся неизвестно откуда.
А мама будет ходить за мной следом и шепотом спрашивать, куда я дела ее запасы полиэтиленовых пакетов и одноразовой посуды, уже бывшей в употреблении.
И поверьте мне, за лето дом снова обрастет всяческим хламом, полусгнившими досками, мешками старых капроновых чулок и неизменным старым телевизором, для разнообразия это будет цветной «Горизонт».

Стоя в прихожей и осматривая все, что я надыбала в кладовке, я думаю о том, как я, оставшись одна, иногда забираюсь на антресоль и достаю свои сокровища.
В шкатулке, расписанной под хохлому, я буду долго разглядывать погнутое старое серебряное кольцо с огромным александритом – подарок давнего школьного воздыхателя. Перебирать стопку песенников, куда записывала от руки советские шлягеры и вклеивала фото певцов и певиц, вырезанных из «Работницы» и «Крестьянки». Потереблю мой первый лифчик, который привез из Прибалтики брат, и который мне давно и безнадежно мал. Оставлю нетронутой пачку неиспользованных рецептов и медицинских рекомендаций. Похихикаю над первыми Дусечкиными рисунками и прописями за первый класс. И в сотый раз перечитаю несколько десятков писем от старых друзей.
И при очередном переезде я украдкой скидаю все это в коробку и найду для своего богатства новое место.

И, вздохнув, я затаскиваю весь этот хлам обратно в кладовку. А вдруг с этими штанами у Мусика связаны какие-то дорогие ему воспоминания? (Тут я еще немного ржу) А может быть эти сланцы ему все же дороги?
Но коробку с перегоревшими лампами я все-таки выбрасываю.

©Пенка