Вот посмотрел я «Левиафана» Звягинцева (осторожно, спойлер). Было довольно поздно, и я вскоре лег спать. Утром выхожу из квартиры и вижу: на лестничной клетке моя соседка курит в великой задумчивости. Я даже «здравствуйте» не успел сказать, а она мне:

— Знаешь, Сережа, какой вопрос я бы задала господину Звягинцеву?
— Нет, — говорю, — Галина Олеговна. Не знаю.

Она молча смотрит в окно на мусорные баки. Я думаю, что разговор окончен, и уже прохожу мимо, но тут соседка резко поворачивается ко мне и с жаром выпаливает:

— А такой! За что ты, господин Звягинцев, так Россию не любишь? Или не родина она тебе, как и исполнителю заглавной роли, теперь уже канадскому гражданину Серебрякову? Как же ты родную свою мать в голом неприглядном виде на показ, на посмеяние?! А запад ликует, номинирует — вот успех-то!

Я, признаться, немного опешил. Но улыбаюсь.

— Интересный вопрос, — говорю. — Даже не представляю, что Звягинцев бы вам ответил.
— То-то же, — снисходительно ухмыляется соседка.
— Хорошего дня, — говорю. — Пойду.

Думаю, что за ерунда. Выхожу из подъезда. Через дорогу вижу (как и каждый день) огромный собор с золотыми крестами на черных куполах. На его ограде рассажены двуглавые орлы. А возле подъезда у нас дворник снег чистит.

— Доброе утро, — говорю, — дядя Коля!

Он своей лопатой везет прямо на меня целый сугроб и рычит:

— Добрей видали! Я тут вчера решил посмотреть фильм, который, судя по сообщениям российских СМИ, получает какие-то европейские награды и даже претендует — подумать страшно — на «Оскар»! Захотелось, видишь, порадоваться за наше российское кино!

Я едва успеваю отскочить в сторону, но улыбаюсь. Всегда улыбаюсь, когда дядя Коля так мудро говорит.

— Ну дядя Коля! — говорю. — Вы чего? Я же не против совершенно.

Дядя Коля сбрасывает снег на газон и говорит мне с глубоким пониманием вопроса:

— Режиссер повествует об ущербной вымирающей глубинке с живущими там дегенератами! Дегенераты — абсолютно все герои всех слоев общества, постоянно употребляющие водку неограниченно…
— Да уж, — говорю. — Где же это видано?
— Даже нет, — осеняет дядю Колю. — Они ее не пьют! Они ее жрут! Без закуски, чисто по-русски! А от мэра этой несчастной местности разит трупами — судя по его фактуре. Но он верующий, да. Ходит… нет, не в церковь… к священнику! Исповедуется, делает пожертвования и, наверное, кается. За это ему поп отпускает грехи и повторяет золотые слова: «Вся власть от Бога». А тем самым он, Сережа, что?
— Что, дядя Коля?
— Что, что?.. — кривляет меня дворник. — Тем самым он очищает эту самую власть — аморальную и преступную! Ясно тебе?
— Ясно, — говорю. — А почему вы мне это рассказываете?

Все еще улыбаюсь. Дядя Коля шикает на меня, оглядывается по сторонам, прислоняет лопату к стене и подходит ближе, заговорщицки шепча перегаром:

— В конце фильма мэр (ну помнишь, который зло, но вся власть от Бога?) побеждает алкоголиков — стало быть, атеистов! Счастливого конца нет! Да этот шедевр, наверное, снят по заказу западного либерального фонда, а режиссер, наверное — Иуда!..
— Подождите, — говорю я серьезно. — Иуда Искариот?
— *уяриот! — обиженно восклицает дядя Коля. — Ты дослушай сперва, а потом уже будешь перебивать.
— Как скажете.

Дядя Коля, найдя потерянную мысль, продолжает:

— Вывод напрашивается следующий: православие — самая небожеская разновидность христианства и самая лживая. Ничего странного нет в том, что эту бесовщину тянут на «Оскар»! А потом русские либералы будут режиссера поздравлять, и мы будем гордится подъемом русской культуры!
— Дядя Коля, — говорю я. — Я не очень образованный и так ничего и не понял. Вам фильм-то Иудин понравился или нет?
— Да Господь с тобой! — округляет глаза дядя Коля. — Он еще спрашивает!

Дядя Коля вроде бы собирается плюнуть мне под ноги, но вовремя вспоминает, что он дворник, и возвращается к работе. Иду дальше. Заглянул в аптеку купить сироп от кашля. Говорю в маленькое-маленькое окошко:

— Будьте добры, «Лазолван».
— Смотрела, как же, — авторитетно усмехается аптекарша. — Чернуха, возведенная в степень. Бред больного человека. И это везут на кинофестивали! Хотя оно и понятно: там ведь любят, когда про русских такое снимают… Одни маты, пьянство и безысходность!

Вот тут-то я улыбаться перестал.

— Простите, — говорю, наклонившись ближе к окошку. — Вы меня точно верно поняли?
— Вот именно! — всплескивает руками она. — Никакой он не верноподданный! Обидно, что государство потратило деньги на обучение сего режиссерского «таланта»! Если увидите фамилию «Звягинцев» — бегите из кинотеатра!

Бегу прочь из аптеки. Пробегая по мосту над Фонтанкой, гляжу вниз. Утки вмерзли в лед. Перехожу на шаг.

Может быть, в метро удастся скрыться от этого безумия. Только вот у меня за плечом сумка, а на лице — борода. А с сумкой и бородой в метро ты обречен пройти сквозь магнитную рамку, ибо представления об опасности идентичны абсолютно у всех сотрудников метрополитена на всех его станциях. Вот и в этот раз большой сутулый мрачный человек в свитере с погонами указывает мне в сторону рамки. Прохожу через нее. Взрывчатки не обнаружено. Но он снова преграждает мне дорогу к турникету и суровым басом сквозь моржовые усы молвит:

— С первых же минут, после этой активно-рекламной вирусной шумихи вокруг этого шедевра в кавычках, я бы даже сказал в кавычищах, я разочарован на миллион процентов.
— Мне жаль, — говорю. — Можно я пойду?
— Что? — удивляется он. — Нет! Ну-ка пройдите еще раз через рамку!

Я иду через рамку в обратную сторону. А он меня там уже поджидает со словами:

— Сидишь, значит, и все долгие два с половиной часа ждёшь окончания бесконечного мата, пьянки и траха. Ждешь появления какого-то смысла… Так вот, смысла не ждите! Его там не будет!
— Ясно, — говорю. — Это все?

Тут сотрудник метро вдруг сдержанно улыбается:

— Единственное, что не вызвало отвращения — причёска на лобке главной героини…

Я понимающе киваю, а сам ищу путь отхода. Он снова мрачнеет и говорит:

— Моя оценка: фильм — шлак с разворованным бюджетом! Жаль потерянного времени!
— Мне тоже, — говорю.

Усач погружается в свои думы. Пользуясь случаем, бочком проскальзываю мимо него.

Иду через турникет, становлюсь на эскалатор. Ступенькой ниже — молодая женщина с дочкой-школьницей. И вот, пока мама залипает в смартфон, чадо поворачивается ко мне и очень внимательно смотрит снизу вверх, но так, как будто бы сверху вниз.

— Это вы называете высоким искусством? — неожиданно порицающе изрекает она.
— Да ё… — едва сдерживаюсь я. — Ничего я ничем не называю. Просто еду в метро.

Девочка непоколебима. Она хочет светить мне в лицо настольной лампой.

— За это вы даете премии?
— Дитя мое, какие премии? Я даже нищим редко подаю.

Она не унимается.

— Это вы считаете основной заслугой хваленой западной демократии? Бред! — вскрикивает она так, что оборачиваются все вокруг, кроме ее мамы.
— Тише, милая, — говорю я. — Пусть бред, пусть. Ты только не кричи и не переживай.

Но в школьницу будто Сатана вселился. Она вопит, схватив меня за пуговицу пальто:

— Бред! Бред! Бред, направленный на очернение российского общества! А вы говорите, свобода слова! Цензуру надо вводить, чтобы таким бредом не портить мозг нормального человека! Если так дальше пойдет, то наши киношники скоро будут снимать продолжение «Тупой и еще тупее»!

Я вырываюсь и бегу по эскалатору вниз. Смотрительница из будки тут же обращается ко мне со всех сторон через динамики:

— Молодой человек! Не бегите по эскалатору! Я не люблю, когда мне рассказывают про вкус лангусты и показывают то, что я сама могу, если захочу, увидеть! Трепещущую травинку в расщелине северного базальта три минуты! Звягинцев навязывает мне, что я должна ощутить, а у меня нет силы перемотать в кинозале Канн. Слава Богу, на компьютере есть, чем и грешила. Он останавливается — вот что вызывает мое раздражение. Как если бы тот, с кем мы слились в сладострастных объятиях, замер бы на секунду и сказал: «А оцени это. Прекрасно, да?» Я бы оценила, но не по его инициативе, а когда самой захочется! Это мое право клиента, потребляющего кино-продукт…

Я бегу вниз уже через три ступеньки. Теперь моя очередь кричать:

— Бред! Бред! Бред!..

В самом низу эскалатора меня ожидают двое полицейских. Козыряют, отводят в сторонку. Документы, говорят, предъявите. И пока старший сержант тоскливо вглядывается в мой паспорт, младший говорит:

— Порядок, значит, нарушаем?
— Знаете, — говорю я, — бывают такие дни, когда все на свете против тебя. Знаете, как это раздражает?

Младший сержант переглядывается с бессловесным старшим.

— Раздражает, значит? — говорит он. — Меня вот тоже много чего раздражает, но я же по эскалатору не бегаю. Раздражает, например, абсолютная невыводимость линий в «Левиафане». Отсутствие в нем школьно-мастеровитого проброса в прошлое раздражает. Вот скажи мне, почему любимая жена главного героя внезапно предлагает себя его другу? Ну ни из чего ведь это не следует! Любовь как вспышка? Ха! Так поехала бы с ним, что ей и предложено было. И из-за этого с собой не кончают!

Тут я даже хотел возразить, но младшого было не удержать. Он планомерно запутывался в собственных показаниях:

— И вообще, откуда берется умышленный перелом черепа, из-за которого героя Серебрякова (да, он сыграл красиво, но что дали, то и сыграл) таки надолго сажают? И куда девается его согрешивший дружок? И почему напуганный мэр таки бьет его нещадно?

Подходящая мимо бабуля с фиолетовыми волосами обращается к полиции:

— Не надо его щадить! На 15 суток его! Нечего тут по нашему метро бегать!

Тут она останавливается, презрительно смеряет меня взглядом и с глубокой укоризной произносит:

— А больше всего печалит знаешь что? Знаешь?

Кажется знаю. Неужели конец фильма?

— Завершение! — восклицает бабуля. — Вопросы остаются без ответов. Классическая схема любого художественного произведения подразумевает итог. Развязку. Смыслообразование. Устаканивание. Вывод. И направление. У Звягинцева не предложено ни-че-го. Ну да, бывают картины не черного юмора, но скажем, черной безысходности, типа — лучше не будет. Но и здесь налицо несоответствие жанру, потому что есть ссылки на Библию, которую уж никак не упрекнешь в пессимизме. В фильме как бы и преамбула такова: «все плохо, да ни то, ни се». И еще! Того образа митрополита, тщащегося говорить по-славянски, а на деле, считающего себя водителем душ типа секретаря горкома, в нынешней России не наблюдается! Вымышлено это! Спросите Кураева! Епископы-гомосексуалисты, епископы-алкаши, епископы-мздоимцы, епископы-деспоты у нас, конечно, есть. Но таких, как иллюстрировано в кино, типа лощеных спесиво-двоеумных кардиналов — нет, пока не наблюдалось! Абсолютно искусственный образ! Это — не архетип православного Владыки! Наши — либо лучше, либо хуже в разы, причем и в ту, и в другую сторону! А вот еще. Знаете, почему он ныне лауреатом на «Оскар» будет?

«Левиафан» тогда еще не номинировали, но бабуля каким-то образом уже была в курсе.

— Ну, знаете?.. Не знаете! Т-ссс! Мое мнение!

В метро замолкают все. Даже поезда. Бабушка с фиолетовыми волосами торжественно произносит:

— Да чтобы показать всему миру, что в России снимают дрянь!

Станция заполняется аплодисментами. Полицейские кивают друг другу, возвращают мой паспорт, заламывают мне руки и бросают на рельсы прямо под беззвучный поезд. Просыпаюсь в холодном поту. Передо мной на постели открытый ноутбук. Уснул, читая народные отзывы о «Левиафане». Могу и вам ссылку дать, если думаете, что я хоть на йоту что-то приукрасил: http://afisha.mail.ru/cinema/movies/812117_leviafan/

Да уж. Скорее, недоговорил.

Начало шестого. Встал, умылся. Заснуть больше не смог. Пошел на работу пораньше. Захожу в лифт, а следом за мной входит Илья, мой коллега. Мы с ним часто о кино говорим, он большой любитель, разбирается, что к чему. Ладно, думаю. Глупо будет, если после всего этого я не спрошу его про «Левиафана».

— Ну как, — говорю. — Посмотрел?

Он качает головой:

— Нет. И не хочу.
— Почему? — удивляюсь я.

А он отвечает:

— Очень много негативных отзывов.

Вместо дверей лифта опускается занавес.