На рассвете, под гимн СССР из радиоточки, раздевшись донага, обходчик натирал крепкое, жилистое тело вытопленным женским салом. Натирал долго и с видимым удовольствием. Избегал он только мазать лицо…

Позвякивая буферами, лениво, как коровы вечером, вагоны электрички втягивались в ночное депо.
Свет двух прожекторов в створе огромных ворот ярко освещал нутро вагонов, впивался в окурки на полу, скомканные газеты.
Забрался между безвольно раскинутых, полных ног «растекшейся» на скамье, спящей женщины в белом платье. Подол задрался, открыв тугой лобок скрытый высокими трусами.
Женщина была пьяна. С распущенных губ ниткой падала тягучая стеклянная слюна.

Вагон замер вплотную к бетонной стене, увенчанной ржавой «колючкой». Состав несколько раз мягко толкнуло, и вагоны встали окончательно.
Женщина подняла голову, открыла глаза, и минуту таращилась будто в пустоту, сказала: – Вот ни хера себе, Тоська...
Женщину звали Тоська Вандюкова.
Тоська потерла опухшее, простое и симпатичное лицо, приходя в себя и припоминая день рождения кладовщицы в подсобке родного продмага. Ни мало не пугаясь пустого вагона, обошла оба тамбура, – заперто. Подобрав подол, присела, держась за стенки.

Тугая струя уперлась в рубчатую сталь пола, зажурчала, понесла шелуху. Дважды неуклюже переступила, – текло прямо под лаковые белые туфли с квадратными носами. Кряхтела, тужилась брызгая остатками.

Вернувшись на место, она отыскала в сумочке карамельку намертво спаянную с оберткой и улеглась на лавке, скинув туфли, – затрещала конфетой.
Вдруг, по серым окнам забегал желтый луч.
– Обходчики!
Тоська вскочила и кинулась следом за лучом, барабаня в стекла и крича.

– Ты чего, касатка, заспалась? Как же тебя милиция не сняла? – улыбался снизу старичок в форменной тужурке.
– А за что меня в милицию?! – Тоська угрожающе подбоченилась в проеме тамбура. Была она неробкого десятка.
Дед топтался на щебенке, норовя половчее поддержать грозную девку, помогая ей спрыгнуть с подножки.
– Осторожно, барышня, ноги береги.
– Заснула, дед. Так намаешься на работе… А ты, обходчик?
– Обходчик, кто ж еще. Вот таких сымаю и спроваживаю…
– Куда? – она опять насторожилась насчет милиции. – Сказано тебе, – устала! – и тут же спохватилась, – ночь, кругом ни души, и попросила почти ласково. – Скажи лучше дедушка, где выход? Я пойду, ждут меня.
– Ждали б, не валялась по лавкам! – произнес он глухо. Как и не было добродушия.
Тоська покосилась на старика, – да нет, показалось. Дед как дед.
– Ты чего, старый?! Как с женщиной разговариваешь?
– Чевось? – улыбнулся старик. – Не замужняя говорю, а то б мужа убоялась.
– Аа…Вон ты о чем.
Они не спеша шли по промасленной щебенке, сквозь которую настырно лезла вьющаяся травка. Над вагонами, где-то вдалеке, горело зарево вокзала, и едва слышно объявлялись поезда. Было зябко и серенько, как перед рассветом.
– А далеко идти-то? Ты покажи куда, я сама добегу, а то пока с тобой…
– Не добежишь…
Тут ей опять почудилось, что с голосом старика что-то творится, и сам он был неуловимо «не тот», подумалось Тоське – странный. Стало вдруг жутко идти с чужаком меж бесконечных вагонов, пол лунным светом. Захотелось пуститься бегом прочь.
– Тут же пара квадратных километров, – как ни в чем не бывало, сказал дед, – и вагонов сотни три, – пассажирских, грузовых, всяких. Заплутаешь, собаки погрызут. Меня только знают…

Он шагал несколько впереди. Широкие, промасленные штаны висели мешком, куртка была великовата. Тонкая шея торчала из широкого воротника.
«Тьфу ты, господи, лезет в голову всякое. Хороший дед, что он мне…» – подумала Тоська.
– А ты давно здесь, дедушка?
– Давно. Лет тридцать.
– А где ж ты живешь? В вагоне что ли?
– Зачем в вагоне? Хозяйство у меня тут, касатка.
«Касатка… – с неприязнью подумала Тоська. – Бабке твоей сказать, она б тебя по хребту огрела, труха ты в штанах!»
– Да какое ж тут хозяйство, – рельсы да гайки.
Он обернулся, широко улыбаясь: – Дурная. Мясо у меня тут, сало. Все как положено.
В лунном свете белели его молодые, изумительно ровные зубы. Тоська так уставилась на эти необыкновенные зубы, что старик вдруг посветил ей прямо в лицо фонарем, словно хотел что-то разглядеть в Тоськиных испуганных глазах, а может ослепить ее, – скрыть свое лицо...
На несколько секунд повисла тяжелая тишина, бабье сердце прыгало в груди. Так же неожиданно, старик потушил фонарь и молча зашагал впереди.

«О, господи! Скорей бы дойти. Мерещится всякое! – обмирала Тоська. – Челюсть это вставная у него». Молчать Тоське было страшно и она заговорила ласково:
– Сало? А чем же ты свинью кормишь? Пить у тебя нету? Пить хочу, дедушка.
– Есть. Только в коморке.
– А далеко еще?
– Скоро уже...
Тут она подвернула ногу на крупном камне. Туфля соскочила и Тоська запрыгала на одной ножке, боясь порвать дефицитные чулки. Оперлась о вагон.
– Дедуль, подай туфлю, потеряла. – попросила она.
Тот пружинисто присел и совсем не по-стариковски стиснув отекшую, горячую и влажную Тоськину ступню, нарочито неспешно, словно наслаждаясь, обул. Так же резво поднялся и уперся в нее блеклыми, слезящимися как у хорька глазками.
– Ты чего, дедуш…– пролепетала Тоська.
Она вдруг увидала, как тяжело он дышит. Роба накинута на голое тело. В вырезе спецовки вздымалась и опадала совершенно атлетичная грудь. Морщинистая шея в седой щетине удивительно резко переходила в тугую плоть под гладкой кожей – словно к молодому телу приставлена голова старика.
Тот заметил ее взгляд и быстро стянул лацканы, и выдавил отрывистое и жуткое:
– Тут недалеко, сейчас напьешься…
Кинул руку себе за спину и что-то потянул из-под полы пиджачка.
Тоська пискнула птичкой и что было сил, хрястнула старика крепкой рукой (которой без труда ворочала бачки с тестом) прямо в нос. Тот рухнул под вагон, – взметнулись стоптанные сапоги.

Кинулась бежать. Туфли соскочили, позабыв про колючий щебень она полетела на далекое зарево, – к вокзалу, к людям.
Зашипев как гусак, старик вскочил, яростно потер нос и вытянул-таки на свет божий молоток. Впереди скакала козой белая фигура. Он примерился и мощно метнул молоток вслед убегавшей.
Тоська оступилась и припала на колено, – только это и спасло. Лишь зацепило высокий шиньон, впереди высекло искры, брызнула щебенка.
Взвизгнув, Тоська припустила еще пуще. Рваные чулки облезли по колена и трепетали на ветру.
Не видя конца коридору меж вагонами, она сама не ожидая, с разлету нырнула под вагон, под другой, третий. Замерла под колесной парой, вцепившись в холодный рельс и усмиряя дыхание, – прислушивалась, – не грохочут сапоги? Не грохочут.
И вдруг ее обуял ужас: «Собаки! Сейчас выпустит! Бежать!»
Задом полезла из-под вагона. Огляделась, и на полусогнутых побежала так быстро, как трудно ожидать от такой крупной, тридцатилетней женщины.
Зарево вокзала было так же далеко, как и прежде. Тоська не знала, что ныряя под вагонами, кружась, она потеряла направление и теперь бежит на свет прожекторов при въезде в депо, то есть – назад.
Вдруг между вагонами мелькнули желтые оконца. Не веря в спасение, она нырнула под поезд и очутилась на развилке ржавых веток. Вдоль путей, тянулся рассевшийся кирпичный барак. У кривого крыльца масляно светились два окошка.
Тоська влетела на скрипучее крыльцо и рванула обитую войлоком дверь. Та не поддалась. Скуля собачонкой, она без сил дергала и дергала за ручку. Дверь таки распахнулась и обдало теплом и кислым запахами железа, машинного масла и чего-то сладкого.

Сдерживая скачущее сердце, Тоська с опаской заглянула внутрь, – голая лампочка освещала верстак, железки, ведра с водой подернутой маслянистой пленкой окалины.
За приоткрытой дверью в другую комнату кто-то сердито громыхал железным и успокоительно бубнило радио. С улицы долетел собачий лай.
Тоська кинулась к спасению, распахнула дверь и не умея с разгону остановиться, поскользнулась и уселась на пол. Из раззявленного от ужаса рта потекло плаксивое «а-а-а-а…»
– Пизда сырая! Сама прибегла! – старик обходчик в изумлении смотрел на нее из угла и шарил по верстаку.
Беззвучно рыдая, Тоська ерзал окровавленными пятками по полу, пятясь на заднице. Наконец вскочила и кинулась к двери.
Дед и не думал догнать – с хитрой улыбкой, умильной и сладкой – дьявольской, он просеменил из угла, чтобы видеть дверной проем в котором удирала девка, и метнул вслед кувалдочку, почему-то «обутую» в шерстяной носок.
Едва Тоська толкнула дверь, как ее страшно тюкнуло в затылок. Она рухнула наружу, с хрустом лишившись о порожек верхних резцов.
Старик подпрыгнул козлом: – Пади, убоина блядская! – и опрометью к верстаку, – нашарил что-то, и уже ссутулясь, словно обмякнув, но с улыбкой, не спеша направился к затихшей Тоське.
Нагнулся над ней, намотал затрещавший кримпленовый подол на кулак и полоснул под коленками выделанным из напильника ножом. Хлынула горячая кровь. Девка и не пискнула.
Хлестким движением старик вонзил нож в пол, схватил Тоську за щиколотки и рывком втянул тяжелое тело внутрь: – Приплыла, золотенькая. Щас обихожу, щас... – ласково говорил он.

Тоська очнулась от щекотки, – словно кто поливал теплым на коленки, а под коленками – щекотно и вроде каплет. Знобило, затылка словно не было – одеревенел. Ей чудилось, что голова ее, это деревянная болванка, на которую натянули живую маску лица.
Она была намертво привязана к верстаку, а рот забит соленой ветошью.
Старик подкидывал в чугунную дверку поленца. Паровозная топка с дореволюционной кукушки была вмурована в кирпич и были подведены меха – ковать. Дед поработал мехами и в топке ровно загудело.
Он обернулся, – увидел, что она смотрит молящими, почти безумными глазами, заулыбался ей как родной – тепло, искренне:
– Ну что, касатка, отдохнула? А я тружусь, пока ты бока отлеживаешь.
Обезумевшей Тоське вдруг почудилось, что она проснулась в деревне, на печке, и ее родной дед, смотрит на нее с лавки и улыбается. Он уже и корову подоил и по огороду похлопотал, и вот – сидит, не будит, – ждет когда Тоська проснется.

Тоська замычала-заплакала, затрясла головой в истерике.
– Уймись, зараза ёбаная! – пригрозил этот дьявол и показал ей окровавленную пилу.
У Тоськи закатились глаза.

– То-та! Будешь мне мешать, я тебе больно сделаю, голубка. Так больно, что сердце само заорет у тебя в груди. Слышь-ка?
Та едва кивнула.
– Вот и ладно. Лежи как овечка и жди конца по грехам человечка. Не бойся. Будешь тиха, уйдешь легка. – сказал старик назидательно и вдруг блядски захихикал. – Если ноги назад приделаешь. Вон, глянь- кась чего!
Не сводя с нее смеющихся глаз, он бесом прокозлил к топке и присев, схватил с полу два полешка и поднял над головой, – повертел, приговаривая хвастливо: – И туфли подобрал, и туфли!
Тоська увидала в его руках свои голени обутые в любимые белые туфли. Сердце затрепетало и встало.
Упырь в страшной досаде отбросил ужасные свои трофеи и кинулся к пленнице. Щупал пульс, припадал ухом к большой теплой груди и ничего не слышал.
– Ахы! – завизжал он и закрутился волчком возле безногого тела. – Сука, сука! Издохла блядь! Обманула меня старого! Сбежала!
В ярости он распорол на груди платье, лифчик и на мгновенье припал губами к белой груди – урча откусил оба соска, выплюнул и грязно ругаясь, кинулся в другую комнату, где бесновался, круша с жутким грохотом все вокруг. Вскоре затих…С Тоськиных отпиленных и перехваченных жгутами культей капала в детское корыто кровь.

Вскоре старик вернулся со свертком в руках. Насвистывая «На дальней станции сойду» он развернул сверток – десяток ножей, фабричных и самодельных, заблестели в тусклом свете. Старый выблядок вытянул узкий и длинный вроде скальпеля нож…
Спустя три часа он забросил в топку последние белые кости, увенчанные возле мослов-суставов обрезками перламутровых сухожилий. Принес большой котелок и принялся выбирать что-то из корыта полного кусками того, что недавно звалось Тоськой Вандюковой.
Когда от больших берцовых костей остались лишь угли, он отворил заслонку и поместил котелок в раскаленную топку, – в котелке тут же зашипело, словно сало на сковороде.
– Ээ, нет, – шкварки выйдут. Попозжее …
На рассвете, под гимн СССР из радиоточки, раздевшись донага, старик натирал крепкое, жилистое тело вытопленным женским салом. Натирал долго и с видимым удовольствием, приговаривая: – Бабу не выебал, да сало вытопил. Как натрусь, молодкам сгожусь.
Избегал он только мазать лицо…

За окном полдень, солнечно, с путей слышен лязг сцепок и ленивый перестук колес. Вагонное хозяйство давно пришло в движение, но возле кирпичного барака – ни единой души. Лишь медленно проплывают пустые вагоны.
Старик с натугой, «Эх!», выкинул из погреба старый рюкзак и вылез сам. Закрыл барак и направился к отстойнику пассажирских вагонов. У трансформаторной будки на путях, его уже ждали:
– Чего так долго?
– Да вам еще два часа стоять. – ответил старик и расхомутал рюкзак. Внутри, – грубый полиэтиленовый мешок полный кусков свежего, ледяного мяса, – аж пакет изнутри запотел.
– А печенка?
– И печенка есть.
– Где старый, такую сладкую берешь? У пассажиров блядь за ушами трещит. Даже скармливать им жалко. Сам бы только и жрал.
Старик ласково улыбался, и пересчитывал рубли и трешки…

Алексей Болдырев.