Ему показалось забавным, как гармонично сошлись помятая тетка–контролерша в смешных джинсах, красноносый унылый водитель с сиплым голосом и скрипучий грязный автобус. А сырая весна – отличный фон для них троих. Павел поднял воротник, вжал шею в плечи, посмотрел на стекло, отразившее больной взгляд покрасневших глаз, поцарапанную бритвой щеку и подступающую старость. И все это – тоже часть мира, в котором ездят скрипучие автобусы, злится на всех скрипучая контролерша и болеет простатой скрипучий шофер.
«Я удачник», - прикрыв глаза, повторял привычный аутотренинг. – «Дома меня ждет молодая жена, мягкая, теплая».
Сморщился, поежился от порыва холодного воздуха из открывшихся дверей.
«Дом… Тот, что получали вместе с Алкой… Сидели на голом полу, мазали черную горбушку сырком «Дружба» и пили чай из сервиза «Мадонна», купленного на последние гроши, потому что….»
Потому что любил. Так любил, что бросил курить - на сервиз не хватало, а зарплата инженера позволяла либо по пачке сигарет в день, либо вожделенную Алкой «Мадонну». Конечно, потом пустая квартира обросла мебелью, и, казалось, выдавила из дома любовь. Чем больше становилось ковров, ламп, кресел, полочек со статуэтками и опротивевшей посудой – тем чаще тошнило от Алки. А что осталось? Что это было такое, жгло в груди иногда беспричинно? Может, тоже любовь – только больная, простывшая?
Почему-то вспомнилось, как пришел однажды, а она в новом платье у зеркала вертится. И в глазах – мечта. Не о нем. Это сразу чувствуется. Она смотрела оценивающе. Так не смотрят для мужа, только для любовника. Или любимого? Его увидела в отражении – и погасла улыбка. Ну точно. Любовнику. Такое зло взяло. Затопило, накрыло. Отвернулся, разделся, сунул ноги в тапочки.
- Паш, мне идет? – робко, неуверенно.
- Как корове седло.
Ударил. На тебе. И какое-то мрачное удовольствие – давай, обрастай комплексами, стесняйся перед ним раздеться. Может, тогда и началось то самое?...
- Паш, тебе хорошо было?
- Как с бревном потрахался.
И слезы в подушку – слышал, хоть и отвернулся к стене. Думал – ну скотина же, зачем обидел? Она-то так же хороша, и даже лучше, чем раньше – обросла мяском, бедра округлели, грудь тяжелая.
- Паш, давай ребеночка родим?
- Нищету плодить? Ты на него заработала, на ребеночка? Или мне тебя одной на шее мало? Еще будет тут орать да срать в вонючие пеленки. Надо тебе – рожай, но чтоб я его не видел.
Ничего, проглотит, гордая. Сломается, согнется. Отвыкнет нос задирать, не королева английская. Весь выпендреж – то за его счет! Кем бы она была сама по себе? И противный таракан в черепной коробке гнусаво шепчет: «Да она-то была бы королевой и без тебя! Не такого ей нужно - неудачника, а крутого бизнесмена, чтоб не горбатилась в своем Центре Доверия за копейки, а рассекала городские улицы на красном Ламборджини. А ты, плебей, тащился бы через переход в метро – толкаться пять остановок – каждый день, каждый – ненавистное метро, ненавистный переход»… Ненавистный Ламборджини…

Временами на него накатывало что-то, он представлял, как входит вальяжно в дом, кидает Алке ключи, говорит, растягивая слова: «Вон, посмотри, цвет такой тебе подойдет?» И она, взвизгнув, повисает на его шее. И глаза у нее светятся. Как раньше, когда они пили чай из «Мадонны», сидя на голом полу. От этих грез он едва не кончал, но стеснялся больше, чем привычного онанизма в ванной. Было в этом что-то поганенькое, стыдливое. После этого ему хотелось унизить ее сильнее, наказать за ту – в длинном летящем по ветру шарфе, с развевающимися волосами, проезжающую мимо него на шикарной тачке.
Как-то незаметно она состарилась. Приходит он однажды домой, а она – старая. Стоит на кухне, достает из авоськи яйца, сосиски, батон, пакет молока, и нудно так, монотонно перечисляет:
- А яйца уценили, потому что тут пара отколотых. Так эта мымра хотела три десятка хапнуть, а я вцепилась, говорю – я первая подошла. По пятнадцать поделили. А молоко я на кашу пущу, скиснет завтра. Или блины сделать? Нет. Пожалуй, блины. И яйца отколотые…
Он испугался. Вот так резко взял и испугался, что она состарилась и скоро умрет. А ему ее хоронить, заказывать гроб, поминки устраивать. И еще он вдовец будет. Слово гадкое, как кликуха – вдовец. И он спокойно сказал:
- Может, тебе у матери пожить?
Она на него вытаращилась, пару минут тупо соображая, что он только что сказал. Рот открыла, казалось, сейчас слюну пустит.
- Это что, блины не хочешь? Так оладьи можно. Или кашу все-таки.
- Нет. Нам надо отдельно пожить. Это ненадолго. Просто подумать.
До нее дошло, кажется. Она поставила на стол сетку с яйцами, механически прошла в спальню, села, закрыла руками лицо, согнулась и сидела так. Он не решался подойти, думал – может, плачет? Потом руки откинула, встала – нет, глаза сухие, только какие-то… сумасшедшие, что ли? Стала собирать чемодан. Методично просматривала все стопки белья в шкафу, будто что-то искала. Нахмурившись, ходила по комнатам, завернула в газету тапочки, положила в пакет зубную щетку и расческу. Спохватившись, доставала из стенки, заворачивала в газетные листы блюдца и бокалы той самой «Мадонны». Он, грешным делом, решил, что она так всю посуду соберет. Нет, один сервиз сложила. Все молча. Потом вызвала такси, посидела на чемодане у порога, поцеловала его в щеку, будто собралась в командировку. Он даже помог ей чемодан донести до такси.

Спустя месяц у него осталась на ночь Ирочка из бухгалтерии. Он просто не прогнал, а она осталась. Утром проснулся, вздрогнул сначала, увидев рыжую шевелюру перед собой на подушке. Алкиной подушке. Неприятно так стало. Но будить постеснялся – обидится еще, будет зарплату задерживать, премию срежет, да мало ли что?
С работы вернулся – Ирка пылесосит. И из магнитофона орет «One way ticket». Действительно, one way…
Ирка договорилась, у нее блат нашелся в ЗАГСе, в один день и развели, и заявление приняли. Купила ему костюм югославский в полоску бордовую, серый. Галстук в огурчик.
- Тебе надо баки отпустить, - авторитетно заявила, разглядывая его в зеркало.

Спустя месяц стенку украсила фотография – двое стоят, прижавшись, склонив головы друг к другу. У Ирки на голове валуны из волос вдвое больше лица, так что кажется, что его, Павла, голова малюсенькая. Еще и баки эти дурацкие…
Ирка полюбила его выгуливать. Каждый вечер – пошли, ну пошли… Ну пойдем. И под руку мимо подъездных кумушек, и мимо доминошных мужиков, а спиной так и слышал: «Окрутила дурака, стерва крашеная. Эх, Алка несчастная».
Однажды спохватился у больших крашеных дверей, где сунули ему в руки нечто завернутое, пищащее – а ведь он давно ничего сам не решает! Но подумать об этом не успел. Ирка, раздобревшая, круглая, за руку подхватила и в такси сунула. Потом стирал пеленки, проклиная себя за малодушие. Младенец орал беспрерывно, а вскоре к его ору добавился и Иркин, и Павел только спустя несколько минут начал понимать, что же она кричит.
- У меня от стрессов молоко перегорает! А он, скотина, является чуть ли не под утро! Что, козлище, нашел себе уже, бабник вонючий?
Тут он вспомнил, что и вправду, стал уходить позже с работы, когда уже во всех кабинетах свет выключали и неряшливая уборщица громыхала железным ведром в коридоре.
Посмотрел на Ирку – бабища разлапистая, рожа перекошена, глаза оплывшие, узкие, изо рта слюна вылетает, а она все визжит, колыхаясь необхватными телесами в шелковом халате с розами.
- А не пошла бы ты!
Вот он - кайф! И уже увереннее, с чувством, в искореженное злостью лицо:
- Сука!

Пару дней ходил по квартире, не веря своему счастью – тишина, и с батарей исчезли ряды вонючих ползунков, валяется под кроваткой пыльная соска, а в холодильнике прокисла каша в бутылке. Потом проснулся утром, посмотрел на пустую подушку, умылся, побрился, нещадно срезая станком ненавистные баки. Набрызгался одеколоном, натянул костюм в бордовую полоску, отыскал в книжке телефон бывшей тещи, набрал в грудь воздуха, позвонил. Долго слушал гудки, потом щелкнуло, и грубый бас пророкотал:
- Алло!
Павел сразу забыл, зачем звонит.
- Ну, говорите же!
- А… Аллу можно?
Сам удивился, каким тонким и мерзким может быть его голос.
- Нету ее. Кто спрашивает?
Бросил трубку на аппарат, будто она раскалилась, и вот-вот взорвется. Постоял в прихожей, помялся, потом пошел в гастроном и купил две бутылки «Анапы». Пил, кажется, один.

Очнулся от ора. Сначала подумалось, что приснилось все это – и несколько дней свободы, и звонок тот проклятый, и понимание – не его она больше, Алка. Но, поняв, что все взаправду – по отсутствию баков на роже и смятому костюму, в котором так и валялся на кровати. Захотелось сдохнуть, и непонятно, от чего больше – от вернувшегося кошмара, распекающего за скотское поведение, или из-за Алки. Перед мысленным взором пролетел ярко-красный Ламборджини, и она, хохочущая, красивая, оглянулась на него… Желудок скрутило, Павел, зажав рот руками, рванулся в ванную, согнулся над толчком и долго, мучительно выблевывал боль вперемешку с ревностью.
И все потекло, как всегда, только в нем, как раковая опухоль, поселился этот образ – Алка с другим… Соперник представлялся ему каждый раз разным – то здоровенным спорстменом, то удачливым бизнесменом, то бандитом, то генералом. Они были высокие и низкие, худые и толстые, передавали ее, Аллу, из рук в руки, красивую, мечтательно улыбающуюся, счастливую. Да как ей не быть счастливой-то?
Ирка подала на развод сама. Он стоял в зале заседаний, глупо улыбаясь, и судья смотрел на него с пониманием, пока визгливый Иркин голос перечислял все тяготы, которым ее подвергла семейная жизнь с таким придурком и неудачником. Благо, хоть квартиру удалось отстоять, к счастью, экс-супруга больше гналась за материной жилплощадью, чем за его сталинкой. Вышел из суда на улицу – хорошо, птички поют, зелень на деревьях, солнце бьет в окна. И ноги сами понесли к дому Алкиной матери.
Пока шел, чего только не передумал – и как на колени бухнется, и что пообещает, и как признается. Плечи расправил, две остановки пролетел – не пробежал, по дороге купил букет пионов у старушки. К дому подошел, поздоровался с соседками на лавочке, ухмыльнулся про себя – разговоров им теперь на неделю.
Вот так и закончилось то его короткое счастье. Звонил, стучал - ни звука. Дверь сменили – стальная, руки отобьешь, а толку-то? Нет никого. Спустя полчаса по лестнице поднималась соседка, Мария Петровна. Руками всплеснула: «Пашенька! Ты как тут, какими судьбами?» Затащила его на свою кухню, чаю налила.
- Уехала Алла, Пашенька, уж год как. А там теперь другие люди живут. Что ж, и не позвонила тебе? А ведь так она убивалась, бедная, когда вы разошлись! Все ждала тебя, что придешь за ней, позовешь обратно. А когда ты женился, стала такая чудная, ходила все, улыбалась, говорит, мол, все к лучшему. Мол, это она тебе несчастье приносила, а с другой вон ты какой красивый и счастливый – раздобрел, каждый вечер гуляете под ручку. А она видела. Каждый день на вас смотреть ходила.
Павел, уронив голову на руки, сгибался под тяжестью бетонных плит, навалившихся на спину.
- Куда она уехала? – глухо спросил.
- Подписалась в какую-то экспедицию, на Памир, кажется. Сказала, чем дальше, тем лучше. И чтобы и телефона там не было.
- А мать ее где?
- Так тоже уехала, говорю же. Квартиру продала, да к сестре в Челябинск. Болеть она стала. А тут нет у нее никого.
Павел оставил цветы и ушел.

И жил как-то, работу сменил, правда, чтобы с бывшей женой не пересекаться. Воскресенья проводил с сыном, катал на каруселях, покупал мороженое. Ирка снова замуж вышла, теперь уж по-матерински Павла опекала, даже потеплела к нему.
- Давай я тебя с подругой познакомлю? Хорошая, хозяйственная.
Он соглашался. Знакомился. Все подруги Иркины были разведенками, о нем все знали, вплоть до того, как он любит чай пить – разбавив холодной водой. И, слушая очередную историю о неблагодарном скоте, истязавшем и мучившем несчастную бабенку, думал: а через год-другой она так же будет сидеть и рассказывать теперь уже о нем, и перечислять все его, Павла, недостатки. Пробовал представить на их месте Алку – нет, не получалось. Не стала бы она вот так сидеть, незнакомому человеку грязное белье вываливать. Сидела бы, в длинном легком голубом платье, смотрела ласково, улыбалась уголками губ, пальцем края бокала обводила. Самая красивая. Самая любимая.
Наверное, у него такой взгляд в этот момент становился, что бабенки расплывались в улыбке. Ночевал он далеко не с каждой. Когда удавалось отвертеться – вздыхал спокойно. Но если уж не удавалось – механически делал свое дело, обещал позвонить наутро, усаживал в такси и забывал сразу же. На Иркины упреки потом отвечал: «Она ж дурра!». Ирка соглашалась, что дура и обещала подогнать кого получше.

Но с Маринкой он познакомился сам. Ехал домой с работы, она голосовала. Молодая, налитая – кровь с молоком. Подвез до дома, денег не взял, зато телефончиком был осчастливлен. Он ее даже полюбил за борщи и пирожки. Только поговорить с ней было не о чем. Но разве в этом счастье? На свадьбу теща подарила им «Мадонну».
Скрипучий автобус, по стеклам капли стекают – дождь начался. От нечего делать Павел смотрел, как складываются в ручейки мелкие потеки. Еще две остановки и выходить. По пути зайти в супермаркет, жена наказала купить продуктов. Сегодня, похоже, будут его любимые котлеты.
На перекрестке рядом с автобусом остановилась красная машина. Павел лениво скользнул по ней взглядом, и вдруг, вздрогнув, припал к грязному стеклу. Она! Она в машине, на пассажирском месте!
- Алла! – закричал, заколотил по стеклу, будто она может услышать. Загорелся зеленый свет, иномарка рванулась вперед, а он соскочил, побежал к водителю, закричал, чтоб остановился, тот обложил его матом, дверь не открыл, но отводил душу до самой остановки.
Павел выскочил из салона, побежал вдоль дороги, будто сможет догнать, остановить, докричаться… Сердце колотилось бешено, руки тряслись. Куда бежать, куда? Где ее искать? Может, это и не она вовсе, показалось?
А в голове шумит одна мелодия, как заевшая пластинка – “One way ticket». Нет другого пути. Все эти годы – бежал за ней, оказывается, за той, что уезжала в красном Ламборджини. Только бы она была… Пусть не с ним, только бы увидеть, спросить главное: та «Мадонна» жива еще? Так ведь ничего вкуснее в жизни и не случилось, чем тот чай…

(с) Загорочка